Куда делся весь гнев?!

События того года уникальны прежде всего своим всемирным размахом. Шторм пронесся по миру в 68-м. Он начался во Вьетнаме, прошелся по Азии, пересек море и горы, дошел до Европы и пошел дальше. Жесточайшую войну, развязанную США против бедной страны в Юго-Восточной Азии, каждый вечер показывали по ТВ. Зрелище падающих бомб, горящих деревень, сельской местности, выжженной напалмом и «Агентом Оранж», вызвало волну глобальных бунтов невиданного прежде масштаба.

Тарик Али
Перевод Кирилла Медведева
оригинал: http://www.vpered.org.ru/comment107.html

Если вьетнамцы победили самую сильную страну в мире, значит и мы, конечно же, могли победить наших собственных правителей: такое настроение преобладало среди радикалов поколения 60-х.

В феврале 1968-го вьетнамские коммунисты устроили свою знаменитую новогоднюю атаку, напав на войска США во всех крупных городах Вьетнама. Великим финалом было зрелище вьетнамских партизан, занимающих посольство США в Сайгоне (Хо Ши Мин) и поднимающих над ним свой флаг. Это было, безусловно, самоубийственное предприятие, но невероятно отважное. Его воздействие было молниеносным. Впервые большинство американцев осознали, что победа в этой войне невозможна. Самые бедные принесли в то лето Вьетнам к себе домой, восстав против нищеты и дискриминации: черные гетто взорвались во всех крупных городах США, причем первостепенную роль в этом играли чернокожие солдаты, вернувшиеся из Вьетнама.

Единственная искра воспламенила весь мир. В марте 1968 студенты Нантьерского университета во Франции вышли на улицы - так родилось «Движение 22 марта». Два Даниэля (Кон-Бендит и Бенсаид, учившиеся тогда в Нантьере, оба до сих пор в политике – один в зеленой, другой в левой) бросили вызов французскому льву Шарлю де Голлю, надменному монарху-президенту Пятой республики, которого юные максималисты позже обзовут chie-en-lit – «дерьмо в постели» - события во Франции чуть было не стоили ему трона. Студенты потребовали реформы университетов и взяли курс на революцию.

В том же месяце в Лондоне демонстрация против войны во Вьетнаме подступила к посольству США на Гросвенор Сквер. Не обошлось без насилия. Мы хотели, подобно вьетнамцам, оккупировать посольство, но конная полиция выстроилась для защиты цитадели. Произошли стычки, и американский сенатор Юджин Маккарти, глядя на телекадры, потребовал прекратить войну, которая привела, помимо всего прочего, к тому, что «наше посольство в самой дружественной столице Европы» оказалось в постоянной осаде. Впрочем, по сравнению с брожениями в других местах, события в Лондоне были лишь короткой заставкой («в сонном Лондоне нет места для уличного бойца» спел позже в тот год Мик Джаггер): захваты университетов и демонстрации на Гросвенор сквер не представляли реальной угрозы лейбористскому правительству, которое поддерживало США, но отказывалось посылать войска во Вьетнам.

Во Франции философ-экзистенциалист Жан-Поль Сартр был в апогее своего влияния. В отличие от апологетов сталинизма, он доказывал, что нет смысла строить будущее счастье ценой несправедливости, угнетения и нищеты сегодня. Нужны немедленные улучшения.

К маю нантьерское восстание дошло до Парижа и до профсоюзов. Мы готовили первый номер «Черного карлика», когда 10 мая восстала французская столица. Жан-Жак Лебель, наш парижский корреспондент, наглотавшийся слезоточивого газа, передавал репортажи каждые несколько часов. Он телеграфировал: «Известный французский футбольный комментатор, отправленный в Латинский квартал освещать ночные события, сообщает: «сейчас CRS (полицейские спецподразделения) готовятся к бою, они штурмуют баррикады – о, боже! Идет бой. Студенты контратакуют, слышен шум – CRS отступают. Они перегруппируются, готовясь к новой атаке. Жители окрестных домов бросают разные предметы из окон в полицию… о-ох! Полиция швыряет гранаты в окна квартир…» Тут вмешивается продюсер: «Этого не может быть, CRS неспособны на такое!»

«Я говорю что вижу…» Молчание. Ему отключили связь.

Полиции не удалось отбить Латинский квартал, переименованный в «квартал героического Вьетнама». Через три дня миллионы людей заняли улицы Парижа, требуя покончить с гнилостью государственной системы и расписывая стены лозунгами: «Да здравствует коллективное воображение», «Под брусчаткой – пляж», «Товар – это опиум для народа, революция – это экстаз истории». Десятимиллионная забастовка, крупнейшая в истории капитализма; рабочие, оккупирующие заводы, доказывают, что могут управлять ими лучше всяких боссов.

Эрик Хобсбаум писал в «Черном карлике»: «Франция дает понять: если кто-то демонстрирует, что народ не бессилен, народ снова начинает действовать».

Я планировал поехать в Париж – мы обсуждали это в нашем издании – но однажды ночью раздался телефонный звонок. Вежливый голос сказал: «Вы меня не знаете, но не уезжайте из страны, пока не истекут ваши пять лет. Вас не пустят обратно». Гражданства Великобритании тогда нужно было ждать пять лет. Мои пять лет истекали в октябре 1968. Лейбористский кабинет уже публично обсуждал, не выслать ли меня из страны. Знакомые юристы подтверждали: выезжать нельзя. Клив Гудвин, издатель нашего журнала, наложил вето на поездку и поехал сам.

Год спустя я отправился участвовать в президентской кампании Алена Кривина, одного из лидеров восстания 1968 года, представлявшего на выборах LCR. Когда мы приземлились в Орли, возвратившись из поездки в Тулузу, самолет окружила французская полиция. «Надеюсь, это за тобой, а не за мной», пробормотал Кривин. Так и вышло. Мне было запрещено пребывание во Франции. Запрет длился до избрания Франсуа Миттерана президентом много лет спустя.

Революции не случилось, но Францию трясло очень сильно. Де Голль, не лишенный чувства истории, ждал переворота: в начале июня он улетел с военной базы в Баден-Баден, где стояли французские войска, чтобы выяснить, поддержат ли они его, если Париж окажется в руках восставших. Те согласились, но потребовали реабилитации ультраправых генералов, которых де Голль уволил, потому что они были против ухода из Алжира. Сделка состоялась. При этом де Голль поставил на место министра внутренних дел, который предложил арестовать Сартра: «Мы не можем арестовать Вольтера» - отрезал он.

Французский пример оказался заразительным, обеспокоив бюрократов в Москве, так же, как правящие элиты на Западе: незаконопослушных и недисциплинированных следовало прижать к ногтю. Роберт Ескарпи, корреспондент «Монд», писал 23 июля: «Француз, путешествующий заграницей, слегка оправляется от ужасающей лихорадки. Как распространялась сыпь баррикад? Какая температура была вечером 29 мая? Может ли голлистская медицина докопаться до причины болезни? Есть ли угроза нового обострения? И только один вопрос вряд ли задавался вслух, настолько ужасным мог быть ответ на него. В глубине души все интересовались, с ужасом или надеждой, только одним - является ли болезнь заразной».

А она была таковой. В Праге коммунистические реформаторы – многие из них были героями антифашистского сопротивления во время Второй мировой – провозгласили «социализм с человеческим лицом». Задачей Александра Дубчека и его сторонников была демократизация политической жизни в Чехословакии. Это был первый шаг в сторону социалистической демократии, и именно так он воспринимался в Москве и Вашингтоне. 21 августа движение за реформы было подавлено советскими танками.

Протесты были в каждой европейской стране. Британские таблоиды постоянно нападали на леваков как «агентов Москвы» и были просто ошарашены, когда мы устроили марш к советскому посольству, проклиная последними словами вторжение в Чехословакию и сжигая портреты обрюзгшего советского лидера Леонида Брежнева. Александр Солженицын позже заметил, что советское вторжение в Чехословакию стало для него последней каплей. Он осознал, что систему невозможно изменить изнутри и она должна быть низложена. Он был не одинок. Московские бюрократы подписали себе смертный приговор.

В Мексике студенты занимали университеты, требуя покончить с притеснениями и властью одной партии. Для освобождения университетов была послана армия. Она провела там много месяцев, став самой образованной армией в мире. 2 октября на глазах всего мира в Мехико, за 10 дней до олимпийских игр, тысячи студентов вышли на демонстрацию. На закате началась бойня. Войска открыли огонь по толпе, митинговавшей на одной из главных городских площадей – десятки погибших, сотни раненых.

Затем, в ноябре 1968 взорвался Пакистан. Студенты поднялись против госаппарата гнилой и разлагающейся военной диктатуры, поддерживаемой США (знакомо звучит, не правда ли?). К ним присоединились рабочие, судьи, белые воротнички, проститутки, другие социальные слои. Несмотря на жестокие репрессии (сотни убитых), борьба усиливалась и завершилась на следующий год свержением фельдмаршала Аюб Хана.

Когда я приехал в Пакистан в феврале 1969, настроение в стране было весёлое. Выступая по всей стране вместе с поэтом Хабибом Джалибом, мы обнаружили атмосферу, совершенно отличную от европейской. Власть здесь не казалась такой далёкой. Победа над Аюб Ханом привела к первым всеобщим выборам в истории страны. В восточном Пакистане большинство завоевали бенгальские националисты. Элита и ведущие политики отказались признавать их победу. Гражданская война привела к индийской военной интервенции, положившей конец старому Пакистану. Путем кровавого кесарева сечения на свет появился Бангладеш.

Славное десятилетие (1965-75), в котором 68-й стал лишь кульминацией, составляли три смыкающихся сюжета. На первом месте, конечно, стояла политика, но два других фактора также были крайне важны – сексуальное освобождение и гедонистическая активность масс. У нас были причины быть благодарными за такую активность. Когда я был редактором «Черного Карлика» в 1968-69, мы постоянно просили материальной поддержки у читателей. Однажды в нашу редакцию в Сохо вошел парень в плаще, отсчитал 25 грязных бумажек по 5 фунтов, поблагодарил нас за журнал и удалился. Так повторялось каждые две недели. Наконец, я спросил, кто он такой, и в чём причина его великодушия. Оказалось, что он держит ларек на Портобелло роуд, а ответ на вопрос, почему он помогает нам, был прост. «Капитализм это так не круто, дружище». Сейчас капитализм слишком крут и гораздо более отвратителен.

В каком-то смысле 60-е были реакцией на 50-е и на напряжение холодной войны. В США маккартистская охота на ведьм вызвала опустошение в 50-е, теперь же писатели, занесенные в черные списки, могли работать снова; в России освободились сотни политзаключенных, были закрыты лагеря, а Хрущёв разоблачил сталинские преступления. Восточная Европа трепетала от волнения и надежд на скорые реформы. Надежды оказались тщетными.

Дух обновления проник и в культуру: первый роман Солженицына был растиражирован официальным литературным журналом, «Новым Миром», а новое кино завоевало большую часть Европы. В Испании и Португалии, где правили в то время любимые фашисты НАТО, Франко и Салазар, по-прежнему существовала цензура, зато в Британии был опубликован в 1960 роман Д.Х. Лоренса «Любовник леди Чаттерлей», написанный в 1928. Книга в оригинальной, не тронутой цензорами версии была продана тиражом 2 миллиона экземпляров.

Развивая новаторскую работу Симоны де Бовуар «Второй пол» (1949) новый залп в декабре 1966 сделала Джульет Митчелл. Её пространное эссе «Женщины: самая долгая революция» появилось в «Нью Лефт Ревью» и вызвало огромный резонанс, суммировав проблемы, стоявшие перед женщинами: «В развитом индустриальном обществе, женская работа маргинальна по отношению к тотальной экономике… женщинам предлагается их собственная вселенная: семья. Семья, как и сама женщина, кажется чем-то естественным, но на самом деле это культурный продукт… И то и другое парадоксальным образом превозносится в качестве идеалов. «Настоящая» женщина и «настоящий» мужчина это образы мира и изобилия: в действительности они оба могут быть вместилищем насилия и несчастья».

В сентябре 1968 американские феминистки сорвали конкурс Мисс Мира в Атлантик-сити - это были предупредительные выстрелы женского освободительного движения, которое изменит жизнь женщин, потребовав признания, независимости и равного голоса в мире мужского господства. На обложке январского выпуска «Черного карлика» мы возвестили год женщины. Внутри опубликовали Шейлу Роуботем, страстно призывавшую женщин к оружию. (Когда я пишу эти строки, профессору Роуботем, выдающемуся ученому, угрожают увольнением мертвенно-серые бухгалтеры, заправляющие Манчестерским университетом. Мы живем в эпоху университетских конвейеров, где знаменитостям платят баснословные деньги за восемь часов в неделю, а настоящих ученых отправляют на свалку.)

И, конечно, 60-е были принципиально гедонистичны. Гедонизм того времени, впрочем, отличался от своей сегодняшней корпоративной версии. Он обозначил разрыв с ханжеским пуританизмом 40-х и 50-х, когда телевизионные цензоры вырезали сцены с женатыми парами в постели, а пижамы считались верхом неприличия. Радикальный протест бросает вызов всем социальным ограничениям. Так было всегда.

Гомосексуализм в Британии была разрешен законом только в 1967 году. Движение за освобождение геев инициировали активисты, требовавшие отмены гомофобского законодательства. Начали проходить гей-парады, вдохновленные борьбой афро-американцев за равные права и черную гордость. Все движения учились друг у друга. Успехи в борьбе за гражданские права, в женском и гей-движении, такие естественные сегодня, достигались в уличных боях с врагами, которые вели свою «борьбу с ужасом» («war on horror» – по аналогии с «war on terror» – «борьба с терроризмом» - прим. перев.)

За десять лет до Французской революции Вольтер заметил, что «История это ложь, с которой мы соглашаемся». С тех пор особого согласия не наблюдалось. Дебаты о 68-ом недавно возобновил Николя Саркози, который похвастался, что его победа на прошлогодних президентских выборах вбила последний гвоздь в гроб 68-го. Философ Ален Бадью в ответ сравнил нового президента республики с Бурбонами 1815-го и маршалом Петеном во времена Второй мировой. Те тоже говорили про гвозди и гробы.

«Май 1968-го превратил нас всех в интеллектуальных и моральных релятивистов", - заявил Саркози. «Наследники мая 68-го были убеждены, что больше нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, красотой и уродством. Наследство мая 1968 - цинизм в обществе и в политике».

Самые алчные и неприглядные устремления бизнеса он также объявил наследием 68-го. Атака Мая 68-го на этические стандарты, оказывается, помогла «ослабить моральность капитализма, открыла дорогу бессовестному капитализму золотых парашютов для гнусных боссов». Иными словами, поколение 60-х ответственно за "Энрон", Конрада Блэка, кризис ипотеки subprime, Northern Rock, коррумпированных политиков, дерегуляцию, диктатуру свободного рынка, культуру, задушенную бесстыдным оппортунизмом.

Борьба с Вьетнамом длилась 10 лет. В 2003-м люди снова вышли на улицы, в ещё большем количестве, чтобы попытаться остановить войну в Ираке. Упреждающая забастовка провалилась. Движению не хватило энергии и резонанса – того, что было в избытке у предшественников. Оно фактически сошло на нет через 48 часов, недвусмысленно дав понять: времена сильно изменились.

Были ли мечты и надежды 1968 праздными фантазиями? Или жестокая история абортировала то новое, что должно было родиться? Революционеры – утопические анархисты, фиделисты, разношерстные троцкисты, разномастные маоисты – хотели всего леса. Либералы и социал-демократы были сосредоточены на отдельных деревьях. Лес, предостерегали они нас, это беспорядок, он слишком велик и непознаваем, а дерево это кусок древесины, который можно охарактеризовать, исправить, сделать из него стул или стол. Теперь у нас нет и дерева.

«Вы как рыба, которая видит только крючок, но не видит леску», - смеялись мы в ответ. Ведь мы верили – и верим до сих пор – что мера человека – это не его благосостояние, а его способность изменять жизнь других – бедных и лишенных привилегий; что экономику необходимо реорганизовать в интересах большинства, а не мелкой кучки, и что социализм без демократии недееспособен. Кроме того, мы верили в свободу слова.

Многое из этого сегодня воспринимается как утопия, поэтому некоторые товарищи, которых 1968 год не сумел радикализировать надолго, живут в согласии с современностью и, будто члены древних сект, легко переходившие от ритуального буйства к воздержанию, считают теперь любую форму социализма змием, искушавшим Еву в раю.

Крах «коммунизма» в 1989 создал основу для нового общественного договора, Вашингтонского консенсуса, в результате которого дерегуляция и вторжение частного капитала в прежде неприкасаемые общественные владения стали нормой повсюду, сделав ненужной традиционную социал-демократию и угрожая демократическому процессу как таковому.

Некоторые из тех, кто мечтал когда-то о лучшем будущем, просто сдались. Другие исповедуют горькую максиму – не переучишься, не заработаешь. Французская интеллигенция, благодаря которой Париж со времён Просвещения был политической мастерской мира, сегодня отступает по всем фронтам. Ренегаты занимают посты в каждом европейском правительстве, защищая эксплуатацию, войны, государственный террор и неоколониальные захваты; другие, вышедшие на пенсию из академии, заполняют реакционным мусором блогосферу с тем же упоением, с которым когда-то смаковали расколы среди крайне левых. В этом тоже нет ничего нового. Достаточно вспомнить упрек Шелли Вордсворту, который, с восторгом приняв французскую революцию, затем впал в пасторальный консерватизм:

В почетной бедности всегда стремился
К Свободе, к Правде твой звенящий стих...
Таков ты был, теперь ты изменился, -
О, как мне жаль, что ты забыл о них!